
Платонов подчеркивает, что первоначальный импульс русской колонизации Севера придали торговые интересы Господина Великого Новогорода. Не будучи в состоянии обеспечить себя продовольствием, Новгород всецело зависел от внешней торговли. Ему непрестанно необходимы были заморские товары из Европы, чтобы обменивать их на хлеб с русского Понизовья. А заморские товары можно было получить только в обмен на дары Севера, прежде всего — пушнину.
Сложился своеобразный торговый треугольник — Новгород извлекал, прежде всего, — неэкономическими методами, пушнину и другие ценные товары с Севера, продавал добычу в Западную Европу, обменивая её на европейские изделия, которые, свою очередь, продавал в обмен на хлеб Суздальского ополья. Нетрудно заметить, кстати, что подобная схема исключала обширное накопление богатств в Новгороде и не способствовала его потенциальной капиталистической эволюции.
Новгородский этап истории колонизации Севера был «боярским» этапом его колонизации.
«Отдаленность от Новгорода удобных и богатых промысловых мест на севере и трудности путей, туда шедших, были причиной, почему бедному переселенцу очень трудно было в одиночку идти в Поморье. Он застревал на пути, задержанный широкими порожистыми реками, каменными «сельгами» и топкими болотами Обонежья. На далекий морской берег (Терский, Поморский, Летний, Зимний, как его называли на разных его участках) могли проникнуть только хорошо снаряженные и снабженные партии колонистов, имевшие целью основать новый промысел или приобрести новое становище для морского лова.
Такого рода партии и формировались в крупных боярских хозяйствах. Новгородский капиталист, боярин или «житой человек», желавший вновь завести или увеличить свои промысловые заимки на севере, собирал у себя своих холопов, «дворчан» или «дворян» (то есть дворовых людей), и посылал их на север. Они шли в «ушкуях» (лодках) или на конях и добирались до морского берега. Выйдя к морю, они шли морем вдоль берегов, ища удобных мест для становищ. Найдя устье реки, впадающей в море, они входили в реку до первых ее порогов. Привлекали их и удобные бухты, в которых можно было основаться для ловли рыбы и боя моржей: Все удобные места, не занятые ранее, занимались ими на имя их господина и становились боярской вотчиной. Так возникали промысловые боярские поселки с русским населением. Распространяясь от первых становищ по берегу или в глубь страны, поселенцы покоряли себе инородцев — «корельских детей» или «лопь дикую», или же (восточнее) «самоядь», «примучивая» их к промыслу своего господина».
Сравнительно мирный ход колонизации время от времени нарушался войнами за передел владений, которые предпринимали дерзкие новгородские ушкуйники.
«Иные являлись за добычей в виде простых насильников. Так, в 1342 г. новгородский боярин Лука Валфромеев, «не послушав Новграда», собрал дружину, «скопив с собою холопов сбоев (удальцев) и поеха за волок на Двину и постави городок Орлец» (ныне Орлицы, верстах в 30 от Холомогор). Оттуда, из своего городка, начал он войну по Двине и взял было «все погосты на щит». Но местные люди встали на насильника, и он погиб от их рук. Об этом узнали новгородцы, и началась из-за Луки смута в самом Новгороде, где нашлись сторонники и почитатели убитого боярина. Приключения Луки имели в своей основе грубое желание завладеть уже заселенным краем в личную собственность смелого предпринимателя с целью торгово-промышленного использования местных богатств. Грубое насилие вызвало отпор и повело к смуте».
Боярская колонизация новгородцев открыла дорогу другим потокам колонизации Севера — монастырскому и крестьянскому, шедшим не только из новгородской земли, но и с «Низа». И чем больше становилось в Поморье русских людей, тем в большей степени тяготели местные жители Подвинья не к далеким склонным к грабежу новгородским боярам, сколько к сильной централизованной власти великих князей Московских. Новгороду пришлось с большими усилиями подавлять «сепаратистские» движения в Подвинье, ориентированные на Москву.
«Особенно на С.Двине и ее левых притоках был силен крестьянский «мир» и было относительно слабо воздействие новгородской знати. Здесь в конце XIV века произошло даже явное отложение от Новгорода: бояре двинские и все двиняне «задалися» за Московского великого князя, а от Новгорода «отнялися», причем двинские вожаки «воеводы Иван и Конон с своими друга волости Новгородские и бояр новгородских поделиша себе на части». Новгородцам надобно было силой возвращать себе отпавшую область: они послали на Двину рать, числом в 3.000 человек. Эта рать одолела московскую «засаду» (гарнизон) в городке Орлеце и заставила двинян сдаться. Воеводы Иван и Конон «с други» были схвачены и казнены, а прочие вожаки, «кто водил Двинскую землю на зло», были закованы и потом в Новгороде замучены или же заточены по монастырям. На двинян наложена тяжелая контрибуция (2.000 рублей и 3.000 коней, по коню на каждого новгородского воина); а городок Орлец «разгребоша» (то есть срыли)».
Конечное торжество Москвы над Новгородом привело и к изменению характера социальных отношений в Подвинье и Поморье. Новгородское боярство было полностью лишено земли в результате «выводов». Его нишу в качестве крупного землевладельца заняли исключительно монастыри, прежде всего — Соловецкий, но они могли завладеть лишь небольшой долей земель. Мелкопоместное дворянство на Севере не возникло, просто потому, что оно не было нужно там в военных интересах, а значит не возникло и предпосылок для крепостничества, как в центральной России. Большинство земель осталось в руках сельских крестьянских общин, так и возник особый свободный «черносошный» мир северного русского крестьянства, поморов.
«Свободный ото всяких частных воздействий и зависимости на черных (государственных) и дворцовых землях, крестьянский «мир» жил и работал с полной самостоятельностью «в государевой вотчине, а в своем посельй». В недрах этого «мира» не все было ладно и приглядно; но главное условие общественного благополучия — свобода труда и почина — там было налицо. И историк может удостоверить, что в системе московского правительственного хозяйства Поморье было главнейшей доходнейшей статьей, источником разнообразных поступлений, денежных и натуральных. Когда во второй половине XVI столетия московский центр стал жертвой жестокого экономического кризиса, подвергся хозяйственному запустению и обезлюдел, вследствие усиленного выселения трудовых масс, Поморье удержалось на прежней степени хозяйственного расцвета».
Касается Платонов и смежных тем, в частности причин возвышения Москвы. Он, продолжая мысль М.К. Любавского, высказывает оригинальную географическую теорию, что возвышение Москвы и Твери было предопределено маршрутами татарских набегов на Русь, маршрут которых задавался непроходимостью для конницы Мещерской стороны.
«Между Рязанью и Владимиром не было в ту эпоху прямого пути. Между ними лежала непроходимая болотистая «Мещерская сторона», сквозь леса и топи которой и в позднейшее время не было путей. Это пространство (между нынешними Рязанью, Егорьевском, Покровом, Судогдой, Меленками и Касимовым) надобно было обходить, идя с юга — или вправо на Муром или влево на Москву.
Татарские рати избирали первое направление и тем самым оставляли Московские и Тверские места далеко влево от главной арены своих кровавых действий. Их удары обрушивались на среднее и нижнее течение Клязьмы и через Клязьму на Ростов и Волгу. До Твери и Москвы очередь доходила не всегда. В их области уходили те, кто не успевал уйти за Волгу. Москва и Тверь полнились народом так же, как стали полниться беглецами Костромские, Галичские и Вологодские места. Века XIV и XV — это время усиленной колонизации с юга на север наперерез колонизационным потокам, струившимся в Заволочье из Новгородчины».
Большое значение Платонов придает монастырской колонизации Севера, следуя в этом за В.О. Ключевским. Он отмечает, в частности, такую интересную черту этой колонизации, как её превентивный характер. Монахи шли на Север одним путем с крестьянами и старались загодя обеспечить духовные нужды тех людей, которые должны были появиться здесь в будущем.
Основным направлением движения потоков русской колонизации были, разумеется, реки. Но речная колонизация таила свои опасности в виде образования очагов настоящего речного пиратства по примеру новгородских ушкуйников. Таким пиратским центром, русской «Тортугой» XV века была Вятка, справиться с которой московским князьям потребовало немалых хлопот.
Первоначально заселение и покорение Вятки и Перми шло через Север, было своеобразным обходным маневром в борьбе Москвы и Казани. Однако после казанского взятия и покорения Сибири геополитическое значение Вятки и Перми изменилось — они превратились в аванпост русской колонизации Сибири.
Изменения в жизнь русского Севера внесла деятельность иноземных купцов, англичан и голландцев, открывших для себя русскую торговлю в середине XVI века. Платонов отмечает чрезвычайную настырность западноевропейцев в проникновении на русский Север (отмечает с несколько непонятной для русского исследователя симпатией) и отмечает, что в этот период русский Север был абсолютно проницаем для любых иностранных авантюр. От Колы до Москвы и обратно можно было тайком проехать не встретив никаких преград. Осознавая слабую защищенность от манипуляций огромного и пустынного русского Севера, правительство в Москве стало вводить ограничения, стремясь сосредоточить всю торговлю в Холмогорах-Архангельске. Так была принесена в жертву государственному интересу начинавшая расцветать вокруг Печенегского монастыря кольская торговля.Однако царские запреты действовали на иностранцев только в момент силы Московского государства. Стоило ему немного ослабеть, как «просвещенные мореплаватели» снова начинали свои попытки войти в непосредственные торговые сношения, минуя агентов центра.
Отдельное внимание Платонов уделяет зщавоеванию Сибири Ермаком, совершенному в интересах Строгановых. Историк дает замечательную геополитическую интерпретацию этого движения. Конечной целью снаряженных экспедиций было обеспечение континентального пути на Мангазею — торговую точку, где русские предприниматели могли обмениваться товарами с народами сибирских глубин, где еще не были истощены запасы пушнины. На Мангазею можно было пробиться либо Карским морем, через льды, либо по суше, точнее по рекам и волокам.
«В Мангазею вели многие пути. Один из них шел с р.Печоры в р.Усу, «а по Усе-реке вверх до устья Соби-реки, а из Соби-реки в Ель-реку до Камени (Уральского хребта) до волоку, а через волок через Камень в Собь в другую реку, а Собью-рекою вниз до Оби Великой». Это был северный путь, на котором с течением времени возник городок Обдорск на Оби против Собского устья. Второй путь шел южнее: с р.Вычегды «на р.Вымь, с Выми на р.Турью, а с Турьи на Печору, а с Печоры через Камень», вероятно, по р.Щугуру и р.Сосве в Обь. На этом пути около 1594 года стал городок Березов. Еще южнее наметилась третья дорога — с р.Камы по р.Тавде или Туре в р.Тобол и по Тоболу в Иртыш и Обью до Обской губы. Все эти дороги были трудны; на них были многие «злые места». Южный путь был наиболее удобен, но и наиболее долог; а кроме того, на нем расположилось «Сибирское царство», сквозь которое не всегда можно было пройти от татарских насилий. Неудобства этих «сухих дорог» заставляли русских промышленников, идущих в Мангазею, выбирать морской путь. В «большое море окиян» выходили из Северной Двины, из Холмогор, или из «Кулойского устья» (из р.Кулоя), или из «Пуста-озера» (из Печоры), и «бежали парусом». Путь этот был тоже нелегок, и здесь встречались всякого рода трудности и «морем непроходимые злые места». Но морской ход давал возможность перебросить сравнительно большие грузы в относительно короткий срок. Конечно, четыре с половиной недели немного сравнительно с тем, что с Камы в Мангазею надо были идти два с половиной месяца. Так как на всех путях идущих ожидали всякого рода опасности и трудности и от природы и от лихих людей, то морской путь с его льдами, штормами и противными ветрами не казался хуже других, и промышленники предпочитали пользоваться именно им».
Колонизационные интересы Строгановых, имевших обширную пушную торговлю, подталкивали их, с тех пор, как торговый дом обосновался в Пермской земле, к поиску сухопутной дороги на Мангазею через Обь, то есть именно по тому пути по которому двинется Ермак. Однако предприимчивость Строгановых в известном смысле их самих обманула. Они думали, что берут Сибирь и Мангазею для себя, а оказалось — для государя. Самым интересным наблюдением Платонова является то, что Строгановы, очевидно, искали и морской путь на Мангазею, используя при этом навыки иностранцев-мореплавателей.
В конечном счете морские плавания на Мангазею были сочтены русским правительством такой же опасностью, как и плавания на Колу. Они грозили несанкционированием проникновением иностранцев в кладовые русского Севера минуя правительство. Поэтому в начале XVII века плавание на Мангазею было официально запрещено, а сама Мангазея постепенно свернута и заброшена, будучи переведена в Туруханск, доступный исключительно по рекам с суши. Так Россия осуществила для русского Хартленда «континентальный» выбор, поставив под контроль или закрыв все морские ворота, которые в эту эпоху привели бы лишь к появлению иностранных факторий и отрыву поморских земель от России. «Речное» тяготение» Севера и Сибири оказалось сильнее морского.
Источник: Сто книг